Владимир Демчиков: Просто идёт жизнь, и всё

 – Вот как про вас написано на сайте «Иркипедия»: «Владимир Севастьянович Демчиков – промоутер, книготорговец, издатель, журналист и блогер. После окончания филологического факультета ИГУ работал учителем в школе N 62 Иркутска, владелец специализированного магазина интеллектуальной книги «Марьина роща», ныне закрыт, организатор гастролей в Иркутске ряда популярных музыкантов и певцов; выступал с лекциями». Думаю, начать можно с того, где вы сейчас и чем занимаетесь?

– Перечисленное уже в прошлом: магазин наш закрыт, концертами больше не занимаемся, остались публикации и изредка лекции. А живу я сейчас между двумя городами – Иркутском и Москвой, поэтому эта информация не то чтобы устаревшая, но не совсем  актуальная. 

«Рано или поздно полетят самолёты и будут падать бомбы»

– Наверное для многих программ, которые выходят сейчас на Youtube и которые не покажут по Первому каналу, первый вопрос всегда – вы верили в то, что произойдет это безумие?

– Знаете, я на самом деле с 2016-го года говорил, что начнётся [слово, запрещённое Роскомнадзором], к которой Россия активно готовилась: у нас возвращались в оборот бомбоубежища, велись другие приготовления, которые не были так видны, но которые тем не менее шли, и мы все, кто хоть немножко следит за новостями, об этом знали, что рано или поздно полетят самолёты и будут падать бомбы. Это было совершенно очевидно для меня с 2016 года. 

– Недавно вы написали текст про Усомнившегося Путиниста – это реальная история?

 – Это, конечно, реальный совершенно человек. Но иногда приходится писать тексты про реальных людей так, чтобы никто не узнал этого конкретного человека. Так и  в моём тексте нет ничего, что указывает на конкретного человека, это на него никак не повлияет, узнать его невозможно.

– Спустя месяцы появляются люди, которые теряют веру…

– Это понятно.  Люди всю жизнь боролись за мир  (ещё в Советском Союзе, ещё в пионерской организации), и вдруг они сталкиваются с такими событиями. Понятно, что у них происходит  когнитивный диссонанс, они не могут поддерживать [слово, запрещённое Роскомнадзором], если они весь свой советский, пионерский, комсомольский период жизни боролись за мир. С кем-то происходят такие вещи, да.

– Путинист и патриот – это один и тот же человек, если патриот – тот, кто поддерживает сейчас спецоперацию?

– Есть такое гораздо более общее определение –  охранитель. Я люблю слово «охранитель». Это люди, которые всегда поддерживают своё правительство, такие были во все эпохи. А путинист – это уже вторичная, более мелкая дефиниция.

 – Я знаю очень многих людей, уверен, и вы их знаете, в том числе и в Фейсбуке [соцсеть принадлежит компании Meta, признанной экстремистской и запрещённой в России], они поддерживают спецоперацию. При этом они давно не смотрят телевизор они не верят федеральным СМИ, считают, что там много пропаганды, они регулярно отдыхают в Европе, в странах Юго-Восточной Азии, ездят на иностранных люксовых дорогих автомобилях, у них фирменные шмотки, айфон, но при этом они поддерживают этот курс.

– Я ничего не имею против того, что кто-то думает так, как он думает.

 – Они поддерживают это курс, потому что именно благодаря этой системе, которая сейчас выстроена в стране, они всего этого добились и всё это смогли позволить себе купить?

– Тут есть два момента. Во-первых: существует человеческая, личная позиция, которая для меня всегда чего-то стоит. Ответ на вопрос, имеет ли человек свою позицию и достойна ли эта позиция уважения, связан с тем, платит ли человек за эту позицию хоть какую-то цену. Сегодня поддерживать нашего президента, то, что происходит, в частности на Украине, это безопасно. Человек, который, сидя на диване, поддерживает президента, он ничем не рискует, и эта поддержка ничего ему не стоит. Поэтому я не могу назвать это позицией. Это нормальный бытовой, идейный человеческий конформизм, который был и будет. 

Второй момент  касается так называемой массовой поддержки. Здесь у меня есть такая доморощенная теория: дело в том, что в любой стране и  в любые времена были люди, которые в силу разных причин не давали себе труда критически оценивать то, что происходит. Это люди, которые совершенно спокойно примыкали к доминирующей вокруг них точке зрения. Они не думали о том, что происходит, не анализировали происходящее. Они просто примыкали.  Это отчасти связано с позицией выживания, особенно в России. Разница между авторитарной страной и демократией: в диктатуре в руках у диктатора все средства массовой информации и в общественном пространстве доминирует одна точка зрения. Поэтому огромная часть населения, половина и может даже больше – они, естественно, примыкают к этой точке зрения, потому что им так удобнее. Это безопасная стратегия, она позволяет выживать. В любой демократии точек зрения множество. И те же самые 60% – они просто распределяются: более консервативные примыкают к правым, более демократично настроение к каким-то ещё силам, кто-то к националистам, и так далее. Люди, которые ориентированы на то, чтобы солидаризироваться с чужой точкой зрения, не вырабатывая свою, они в демократической системе распределяются по разным политическим силам. Там, как правило, возникает политическая борьба, в которой есть активисты, убеждённые сторонники определённых идеологий, и есть инертные, примыкающие, поддерживающие люди.

– У нас активистов всех зачистили, можно сказать.

– Поэтому когда мы говорим про «массовую поддержку» в  России – конечно, она есть, потому что есть огромное количество людей, которым надо к чему-то примкнуть, а примыкать сейчас можно только к этому. 

– Я могу понять «ура-патриотов», у них есть прямая позиция, они яро её защищают, потому что за мир нужно бороться. Так вот у ура-патриотов всё понятно: неонацисты, биолаборатории, боевые голуби, защитим русский язык и так далее. Я не могу понять позицию людей, которые делают вид, что ничего не происходит. Я говорю именно про публичных людей, журналистов, общественников. У нас в том же Фейсбуке [соцсеть принадлежит компании Meta, признанной экстремистской и запрещённой в России] таких много.

– Должен вас разочаровать, я не большой знаток того, что происходит в Фейсбуке [соцсеть принадлежит компании Meta, признанной экстремистской и запрещённой в России]. Люди, которые, скажем, поддержали вот эту бойню, их нет среди моих френдов. У них есть право поддерживать что угодно, они могут солидаризироваться, воевать с оружием в руках или лежа на диване – это их полное право, просто я их не вижу.

– Вы их забанили?

– Кого-то я забанил, от кого-то отписался. Фейсбук [соцсеть принадлежит компании Meta, признанной экстремистской и запрещённой в России] – это для меня не публичное пространство, особенно сейчас. Это совершенно локальный анклав, пузырь, в котором общаются люди, которым есть что друг другу сказать. Мне нечего сейчас сказать людям, которые, скажем, пишут о том, что «я желаю нашей стране победы, потому что я всегда со своим народом и нашим правительством». Мне нечего им сказать, это их право, они могут топить за что угодно.

– А тем людям, которые молчат, хотя их слово могло бы реально что-то значить?

– Я знаю, конечно, таких людей, мы можем общаться с ними в приватной обстановке, выпить кофе. И я прекрасно понимаю, что они в публичном поле молчат, они ничего не пишут никогда, потому что для каждого из них есть риск что-то потерять. Человек имеет свою позицию, но он её не высказывает, потому что много сил потратил на то, что у него сейчас есть. У него есть антивоенная позиция, и он мне наверняка её выскажет , когда мы встретимся, обнимемся и поговорим. Но в публичное поле он её не понесёт. 

– Многие общественные деятели, писатели, музыканты, прочие звезды мирового уровня уехали из страны. Есть люди, которые их горячо поддерживают и всегда поддерживали. Но появились те, кто считал их кумирами, а теперь записали в предатели. Что вы думаете о тех, кто уехал? И что думаете о тех, кто считает, что это предатели?

– Я могу вам сказать одно: человек, который употребляет слово «предатель», у которого в лексиконе это слово есть, для меня этот человек находится вне дискуссии, вне пространства общения. Я никогда не буду спорить и вообще общаться с человеком, который употребляет это слово. Смысл этого слова очень искажен, в таком советском ключе. В христианстве предательство было личным грехом, предать можно было человека, невозможно предать абстракцию. Слово «предатель» по отношению к стране – это совершенно советское, для меня лично, хотя и в другие времена оно тоже так употреблялось. Ну вот уехали из Германии великие люди — Томас Манн или, допустим, Ремарк — в Германии его считали предателем, жгли его книги, проклинали со всех возможных трибун. Был ли он предателем? Конечно, нет. Это слово просто обессмыслено нашей историей.

«Это имеет отношение к имитации журналистики»

– Хочется про журналистику поговорить. Иркутские СМИ почти ничего не пишут про спецоперацию. Это в принципе нормально – лишних денег на штрафы нет…

– Потом что контракты. У людей рабочие места, ипотеки, дети. Никаких претензий – не пишут, значит, не могу писать.

– С другой стороны, иркутские журналисты перестали в принципе писать на остро политические темы. Мэра немножко поругали — так, чуть-чуть; губернатора не трогают, можно поругать только ситуацию или явление, а всё остальное нормально.  Ну может какого-то министра легонько причешут против шерсти. Госконтракты?

– Я не знаю, как живут иркутские журналисты, ничего не знаю и про то, как устроена система госконтрактов. У меня есть несколько приятелей-журналистов,  они заинтересованы в том, чтобы эти контракты у них были. А из этого следует их тактика и редакционная политика. Это, конечно, имеет мало отношения к журналистике, но это имеет отношение к её имитации.

– Если продолжать про журналистику, у меня давно такая мысль – да простят меня коллеги – иркутской журналистики как таковой давно уже нет. Что думаете об этом?

– «Люди Байкала» есть.

– Но это всего несколько изданий и несколько человек.

– Этого достаточно. В Красноярске есть такие, в Новосибирске. Одно-два маленьких издания на такой город, как Иркутск – это очень много.

– Если брать какую-то публикацию – не на острую тему и не про спецоперацию, а, например, про культуру (кого в последний раз привозили, с каким-то режиссером известным интервью) – вы что-то вспомните про это? Журналистика же может быть про остро политическое, а может просто про интересное.

– Я, к стыду своему, не читаю про культурную жизнь в Иркутске. С кем-то из друзей, кто работают в иркутских театрах , музеях, я могу поговорить об этом  при встрече, или на спектакль сходить – мы там всё обсудим. Но читать публикации в СМИ, чтобы из них узнать что-то об иркутской культуре – по-моему это лишнее занятие. Зачем?

– Или нет таких публикаций?

– Есть публикации о культуре, в которых культуры как таковой нет, а есть редакционная политика, есть задачи, которые эта публикация решает. А мне эти задачи не очень-то интересны, поэтому я это не читаю.

– Шклярский на очередной пресс-конференции, когда его снова спросили «как вам Байкал?», ответил: ну сколько уже можно про этот Байкал…

–  «Какие у вас творческие планы» и «как вам Байкал» – это два самых тупых вопроса, которые задают иркутские журналисты на всех пресс-конференциях. Всё же понятно, что к чему.

«Город вырос, знакомые стали обитателями городских кладбищ»

– Вы очень много писали и пишите про Иркутск. Все тексты —  говорящие о неравнодушии и особом отношении к городу. Как у вас оно сформировалось?

— Я в Иркутске всю жизнь прожил, у меня отношение к городу нормальное – как к городу, в котором ты всю жизнь живёшь, отношение , в котором есть и любовь, и ненависть, это живое чувство. Иркутск – город сложный, город с отрицательным обаянием, в котором есть не только сусальные открыточные черты, а есть и черты достаточно тяжелые, мрачные. Для меня Иркутск – живой необычный город, с которым, так уж получилось, я связан.

– Вы согласны с мнением, что например ангарчане и тулунчане искренне любят свой город, и любят напоказ, а мы напоказ его ненавидим?

– Это нормально. Это  как раз и означает, что город живой. Напоказ любить можно свою деревню, особенно когда приехал какой-то горожанин – жители деревни будут из кожи вон лезть, чтобы показать, как им тут хорошо живётся. Любой нормальный житель большого города, он к нему испытывает разные чувства. 

– В 2007 году  в одном из интервью вы сказали, процитирую: «В Иркутске публики, которая ходит на серьезные концерты, больше, чем в Красноярске, но она значительно беднее, это во-первых. Во-вторых, когда приезжаешь в Красноярск, видишь их жизнь, понимаешь – это город, Владивосток, Хабаровск — это города. А Иркутск — нет. Это посёлок городского типа или город поселкового типа. И администраторы у нас в некоторых культурных заведениях совершенно поселкового типа, и многие их порядки». Сейчас спустя 15 лет что-то изменилось в городе?

– Это, скорее всего, было интервью, которое я дал после какого-то коммерчески неудачного концертного проекта. И, вероятно, я был раздосадован каким-то иркутским начальником (улыбаясь). У меня есть ещё одна доморощенная теория: все большие провинциальные города нашей страны делятся на два типа — есть миллионники, есть полумиллионники. Иркутск — это, конечно, не город поселкового типа, но это полумиллионник. Хабаровск, Владивосток, Иркутск, Томск — это одна история, а  Новосибирск, Екатеринбург, Челябинск, Пермь — другая, это миллионники. Там есть серьёзные деньги у людей, есть те, кто готов ходить на сложные концерты и платить большие деньги за билеты. В полумиллионниках таких людей всегда не очень много. Тем не менее, я с радостью вижу, что за последнее время концертное дело в Иркутске очень поднялось, хорошие группы собирают большие залы, и по два концерта даже. В этом смысле город вырос за прошедшие 15 лет.

– Вы в свое время активно формировали культурную жизнь города — привозить Гришковца, Сезарию Эвору, Богушевскую, это респект. Сейчас не хватает этого драйва, нет «Мимолёта», прекрасного фестиваля…

– Это был другой горд. Сейчас у нас есть большие площадки и большие концерты. Концертной жизнью в провинциальных городах занимаются серьезные московские промоутерские компании. У них гораздо больше возможностей, чем у местных промоутеров, которые работают на зарплате, на подхвате, обслуживают интересы больших людей из больших городов

– Можно сказать, что теперь к нам привозят масс-маркет?

– Конечно. Условно говоря, Макдональдс (которого уже нет) приходит туда, где есть возможность этого масс-маркета, где есть достаточное количество потребителей, чтобы создавать поток.

– Получается, что пельменные и рюмочные – они не могут конкурировать?

– Это нормальная ситуация. Мы в нулевые годы работали в другом городе, это было немного труднее, но возможность работать у местных промоутеров была. А сейчас это уже не так. У меня нет никаких по этому поводу возражений. Московские компании делают большое дело, много людей ходят на концерты – это хорошо.

– Души в городе стало меньше?

– У каждого из нас свой город: у вас – свой, у меня – свой, у ребят, которые сидят в этом кафе – свой город.

– Город стал ближе вам?

– Он немножко перестал быть моим. Я приезжаю в город, который уже не совсем мой, здесь я не чувствую себя так, как чувствовал, когда мне было 20 лет, когда в каждом втором доме в центре жил какой-то знакомый. Мы стареем. Раньше это были знакомые, к которым я мог зайти, а сейчас многие из них превратились в обитателей иркутских кладбищ. Даже в этом смысле  — это другой город. 

– Вы в 2007 году писали, что из Иркутска уезжают. Через 15 лет продолжают уезжать, это судьба провинции?

– Дело не в этом. Наш город очень сильно вырос в количественном отношении в XX веке. И рос он потому, что советская власть была ориентирована и ориентировала население заселять восточные провинции, развивать промышленность, строить заводы и так далее. Это была искусственная ситуация. Кого соблазняли длинным рублём, кого ссылали, и они оставались после освобождения – но это были люди, которые здесь оказывались под влиянием каких-то очень мощных внешних сил. Сейчас этих внешних сил нет. Нет разницы в зарплате – наоборот, разница в другую сторону: сегодня в Москве человек зарабатывает больше, чем на севере Иркутской области. Поэтому совершенно нормально, что люди уезжают из Сибири, с Дальнего Востока туда, где теплее, больше денег, больше каких-то благ цивилизации.

– Настоящая Россия – это провинция? Россия начинается за МКАДом – есть такое выражение.

– Это неправильно. Россия везде одинаковая. Есть и в Москве Россия, точно такая же, как в Костроме. Есть многообразие. Есть уголки и районы в Москве – микромиры. Они точно так же есть в любом городе. Я не вижу смысла в определении «настоящая Россия». Или в Иркутске мы настоящие сибиряки, а там вот они не настоящие какие-то. На самом деле нет в этом  логики.

– Очень часто иркутяне хвалятся, что сибирские дивизии защитили Москву… 

– Все зависит от того, как воспринимать войну. Если вы воспринимаете войну с воодушевлением, тогда в ваших рассуждениях всегда будет присутствовать элемент такого восторженного бреда. Ну конечно, сибирские дивизии! Но воспринимать войну можно по-другому: как трагическое событие, от которого мы до сих пор не оправились, я говорю про Великую Отечественную. Это  огромная травма. Это огромное количество убитых людей. Это сместившееся отношение к смерти. Невозможно представить себе нормальную страну, в которой есть культ смерти.  А у нас он есть. Это ненормально, это какая-то девиация. Должен быть культ жизни! Я воспринимаю войну только как трагедию. Поэтому для меня сибирские или не сибирские дивизии – это уже потом. Мне нечем восторгаться.

«Байкал мне давно надоел»

– Вам периодически пишут: Владимир, вам пора писать книгу. Поэтому у меня напоследок тупой журналистский вопрос: как вам Байкал и какие творческие планы?

– Байкал меня давно задолбал. Я терпеть не могу эту холодную массу воды. Это грандиозное природное явление, но в нём ровно столько же красоты и мощи, сколько мрачности и трагизма. 

Байкал – это, конечно, замечательное явление, он способен вызывать разные чувства, в том числе восхищение. Но поскольку я всю жизнь прожил на берегу Байкала и провёл там много времени, Байкал у меня вызывает самую разную гамму чувств. Он мне давно надоел, я не стремлюсь  туда попасть любой ценой. Мне не близко то,  как, например, Мацуев каждый раз пытается запихать в Байкал своего очередного гостя, а гость потом начинает повторять про энергетику Байкала, которой он напитался. Ты просто замёрз, а не напитался энергетикой Байкала. 

Для меня Байкал — не самое красивое озеро в мире, самое необычное — наверное. Единственно, почему мне Байкал дорог и близок — это река Ангара. Такой реки точно нигде больше нет: она быстрая, чистая, совершенно особенная. Все реки — особенно в центральной России — они грязные, они ползут, а Ангара  — это великолепно!

– А творческие планы?

– Да никаких творческих планов – что-то думается, какие-то тексты пишутся, никаких конкретных изданий и планов пока нет. Просто идёт жизнь, и всё.